ЮБИЛЕИ И ДАТЫ
М. Горький об А.П. ЧеховеПродолжение. См. № 2, 3, 4, 5/2010 Хороши у него были глаза, когда он смеялся, – какие-то женски ласковые и нежно мягкие. И смех его, почти беззвучный, был как-то особенно хорош. Смеясь, он именно наслаждался смехом, ликовал; я не знаю, кто бы еще мог смеяться так – скажу – “духовно”. Грубые анекдоты никогда не смешили его. Смеясь так мило и душевно, он рассказывал мне: – Знаете, почему Толстой относится к вам так неровно? Он ревнует, он думает, что Сулержицкий любит вас больше, чем его. Да, да. Вчера он говорил мне: “Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу. Мне даже неприятно, что Сулер живет у него. Сулеру это вредно. Горький злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на все. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб”. Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал: – Я говорю: “Горький добрый”. А он: “Нет, нет, я знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку. Вот Сулер – он обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом он – гениален. Уметь любить – значит все уметь...” Отдохнув, Чехов повторил: – Да, старик ревнует... Какой удивительный... О Толстом он говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбкой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких. Неоднократно жаловался, что около Толстого нет Эккермана, человека, который бы тщательно записывал острые, неожиданные и, часто, противоречивые мысли старого мудреца. – Вот бы вы занялись этим, – убеждал он Сулержицкого, – Толстой так любит вас, так много и хорошо говорит с вами. О Сулере Чехов сказал: – Это – мудрый ребенок... Очень хорошо сказал. Как-то при мне Толстой восхищался рассказом Чехова, кажется – “Душенькой”. Он говорил: – Это – как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевницы, “вековушки”, они всю жизнь свою, все мечты о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, всю неясную, чистую любовь свою вплетали в кружево. – Толстой говорил очень волнуясь, со слезами на глазах. А у Чехова в этот день была повышенная температура, он сидел с красными пятнами на щеках и, наклоняя голову, тщательно протирал пенсне. Долго молчал, наконец вздохнув, сказал тихо и смущенно: – Там – опечатки... О Чехове можно писать много, но необходимо писать о нем очень мелко и четко, чего я не умею. Хорошо бы написать о нем так, как сам он написал “Степь”, рассказ ароматный, легкий и такой, по-русски, задумчиво грустный. Рассказ для себя. Хорошо вспомнить о таком человеке, тотчас в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл. Человек – ось мира. А – скажут – пороки, а недостатки его? Все мы голодны любовью к человеку, а при голоде и плохо выпеченный хлеб – сладко питает. 1904 |